Да, в СССР не было Интернета. Но говорящие это — иногда вполне
серьезно — не думают, что и на Западе его не было тоже. А вот множество
изобретений — типа конвертопланов, CD-дисков и видеокамер-наладонников,
ЖК-экранов и прочего — было сделано именно у нас. И я читал о них в этих
самых журналах. Именно так, именно там.
Телевидение в СССР было хилым по количеству программ — у нас принимались
всего две. И, как я сейчас понимаю взрослым умом, страдало-таки
излишней парадностью. Но что до информации — ее качество и подача на
советском телевидении были намного грамотней и профессиональней. А
главное — намного большим было количество, как это ни странно звучит,
информации, чем сейчас.
Это не шутка. Мы тонем в телепрограммах и сообщениях, но… информации там
нет, либо она подана в таком виде, что интересна лишь психиатрам.
Реклама, идиотические сообщения о жизни звезд, бесконечные страшилки —
все это смешано в совершенно несъедобный гнилой ком, истекающий кровью,
гноем и розовыми соплями. Информацией это назвать может только человек,
выполняющий заказ, или больной благоглупостью в летальной форме.
Были библиотеки. Несколько. И очень хороших. И действовал МБА —
межбиблиотечный абонемент, позволявший заказывать книги и журналы из
областной, центральной, библиотеки Тамбова, «пушкинки», как она
называлась.
Образование
Заострять на этом внимание особо я не буду. Скажу только, что
образование было реально бесплатным. Когда в одной из школ в середине
80-х выплыла некрасивая история с поборами родителей (копеечными, с
нынешними обыденными не сравнить и близко!), под суд пошли сразу
несколько человек. Под настоящий суд — осмелились брать деньги за то,
что государство предоставляет бесплатно.
Уровень знаний… Ловлю себя на том, что по физике, алгебре и геометрии я —
ненавидевший эти предметы лютейшей ненавистью, не вылезавший после 7-го
класса из тройбанов по ним! — знаю больше, чем нынешние хорошисты из
10-11-х классов. Пусть не отличники, но хорошисты.
Конечно, требования, которые предъявляли к нам, уже не сравнить было со
«сталинскими», уже полезли в школу — «партнерствовать с детьми» — их
«старшие товарищи», слезливые очкастые «новаторы» с неряшливыми
волосиками на лысеющих головах (еще не осмеливающиеся открыто проявить
свое истинное — педофильское — нутро, но уже какие-то ощутимо
неприятные…), закрутились мутные водовороты вокруг «ранимой личности
ребенка» и его «сложных душевных движений»… Но все-таки в школе все еще
требовали. Достаточно жестко. И родители выступали тут со школой единым
фронтом, заставляя нас приобретать знания самыми разными, зависимо от
семейных традиций, способами — от старого доброго «витамина Р» до «мне
за тебя будет стыдно» (кстати, действовало, и очень неплохо!). Остается
только поблагодарить и родителей, и школу за насилие над неповторимыми
детскими личностями. Отчетливо помня, что мы из себя представляли (на
самом деле, а не в глазах ушибленных головой экспериментаторов от
педагогики!), я хорошо отдаю себе отчет в том, какой бардак мы бы
устроили в школах и во что превратились бы сами, если бы «новаторы» уже
тогда одержали победу и водрузили знамя педоцентризма на развалинах
системы образования…
…Помимо собственно городских школ — 1-й (элитной), 2-й (позднее, после
пожара, сведенной с 1-й в одно новое здание), 3-й (моей родной), 4-й
(СОМовской — завода сухого и обезжиренного молока) и 85-й
железнодорожной (с шикарным финансированием и всякими прочими
«наворотами от спонсоров» — ЮВЖД) в городе были солидный сельхозтехникум
(учились иностранцы), два СПТУ (выпускников моментально расхватывали
колхозы) и одно из двух в СССР училищ гражданской авиации — организация
полувоенная, со строжайшей дисциплиной, готовившая даже африканских
«товарищей».
Мечты и развлечения
Тут у меня то же предвзятое отношение, что и к моде. Ну, не понимаю я,
какие такие «развлечения» и от кого нужны человеку. Нормальному, не
больному, не инвалиду… Ладно. Вернемся к Кирсанову моего детства…
О чем мы мечтали? Поскольку книги тогда читали все, то они и служили
основой для фантазий. Обсуждать книги (и кино) и додумывать их сюжеты мы
могли бесконечно. Наша фантазия работала, как мощнейшая машина, — в
сравнении с ней фантазия нынешних детей убога и скучна, потому что
«прошита» готовыми яркими (слишком яркими, резкие краски убивают
фантазию!) сюжетами, как сотовый телефон после ремонта. Они не сумеют
сделать из палки пулемет. И я не понимаю тех, кто этому радуется — мол,
зачем при таком изобилии, можно же купить игрушечный пулемет в
магазине!!!
Игрушку — да, купить можно. А умение видеть и мечтать? Нет. Не купите…
…Что интересно, наши мечты вообще не были приземленными. Нам ничего не
стоило после урока истории начать обсуждать, где можно было поставить в
Фермопилах пулемет (!), чтобы… ну ясно. Честное слово не вру, мы с одним
моим тезкой как-то целую пару (два урока труда) разрабатывали проект…
переселения индейцев из США в СССР. Клянусь, это было. И было мне лет
11-12, примерно так. Я уже тогда не очень верил (в отличие от тезки) в
«благородных индейцев» (не знаю почему), но идея меня захватила своей
масштабностью.
Не помню, чтобы кто-то хотел стать космонавтом, честно. Но о космосе мы
говорили много и жадно, а «нежелание стать космонавтом» проистекало не
от безразличия к этой работе, а скорее от понимания, что «не потянем»,
проистекавшего, в свою очередь, из восхищения этими людьми. А вот
военными хотели стать практически все мальчишки. Военный был идеалом,
война — нужным и важным делом, делом мужчин. При этом мы, я должен
заметить, вполне понимали, что такое настоящая война — и деды
рассказывали без прикрас, да и тех, кто «выполнял интернациональный
долг», тоже хватало вокруг, а уж они-то и вовсе не стеснялись. Но
парадокс: все эти рассказы только усиливали в нас желание быть военными.
О том чтобы «откосить», не было и речи. Вообще не помню таких
разговоров. А лет в 14 зашел как-то перед уроками разговор во дворе — и
все мальчишки заявили, что «хотели бы в Афганистан». Все. Не только я и
еще парочка таких же, уже посещавших к тому времени клуб «Кандагар», —
все вообще.
Но нет — о войне как таковой, как о смысле жизни, мы не мечтали. Наши
мечты сводились в конечном счете к тому, что жизнь должна быть
интересной. Можно нелегкой (справимся, мы что, девки, бояться
трудностей?!) — но обязательно, непременно интересной. И знаете что?
Деньги, богатство, карьерный успех в это понятие не входили. Просто не
попадали. Мы отлично знали, что такое деньги, зачем они нужны, но… но
нас нельзя было купить. Мальчишку из моего детства куда верней можно
было обманом заставить совершить преступление, запудрив ему мозги
«романтикой» или даже «борьбой за справедливость» (такие истории были в
СССР). Один из трех реально существовавших в СССР маньяков, Сливко,
заманивал пацанов на смерть, соблазняя их «участием в секретных
испытаниях». Но никто из нас никогда не пошел бы с ним за деньги… Ни за
какие.
Понимаете, о чем я?
Мы были наивны. Смелы. Открыты. И честны.
Я иногда думаю, вспоминая своих сверстников: если бы страной правил
Вождь, а не уставшие старики, он бы нашел в нашем поколении невиданной
силы и упорства поддержку. И смог бы сокрушить Мировую Буржуинию до
конца. Совсем. Навсегда.
Жаль! У нас были мы — наши кулаки, наши мечты, наша дружба, наши надежды. И не было Вождя для всего этого.
Жаль…
Был в девяностых годах довольно известный тогда детский писатель Алексей
Биргер. Много он в своих книжках накрутил-наворотил, но вот в повести
«Тайна машины Штирлица», посвященной ребятам 70-х годов, он, на мой
взгляд, поразительно точно ухватил суть СССР… Он писал о Москве, но
можно то же самое сказать и обо всей нашей стране, о мечтах всех ее
мальчишек…
«…Вся эта система была нанизана, как на стерженек, на хмурую, почти
военную, дисциплинированность, с которой ее принимали. И оттого, когда с
ближних заводов ветер доносил жесткий запах железа или пышный, почти
по-сказочному пряничный запах свежеиспеченного хлеба, то казалось,
где-то намечается великий поход, и это не агрегаты штампуют кузова
автомобилей или шарикоподшипники, не с автоматической линии сходят
бесконечные батоны и буханки, а где-то кузнецы в кожаных фартуках бьют
молотами по мечам, и булочники в белых колпаках широкими лопатами
вынимают хлеб из печей, а их подмастерья делают сухари из вчерашнего
непроданного хлеба, и эти сухари хоть полгода смогут храниться в
заплечном мешке…
И мерещились трубы и знамена, и тонкий запах серы от чиркнувшей на кухне
спички казался дымным дуновением вручную приготовленного пороха от
ствола старинного мушкета… Было в этом и злое колдовство, и доброе. Злое
— потому что вот это напряжение, как будто великий город вечно жил в
ожидании врага, можно было объяснить только злыми чарами, наведенными на
его жителей. И доброе — потому что сквозь это ожидание врага
пробивались и расцветали совсем другие ожидания: великих походов за
шелком и пряностями, великих странствий в мире, где предателя всегда
постигнет кара и где спешившийся на секунду, чтобы глотнуть стакан
красного вина, вестовой в запыленных сапогах и в малиновом камзоле
всегда даст окружившим его детям потрогать его шпагу…
И скакал он в одно из мест с дивными старомосковскими названиями… Сами
эти названия тоже звучали музыкой ожидания и надежды, и это было
ожидание мира, в котором нет врагов, кроме дурных и подлых людей, мира, в
котором благородству не умирать, а негодяям и доносчикам не увидеть,
как покатится с плахи голова героя… И злое колдовство, столкнувшись с
этими ожиданиями, ветшало и осыпалось, выветривалось из людских душ…
мальчишкам было раздолье! Кто скажет, что Крутицкий теремок — это не
шотландский замок, в котором отсиживался Алан Брек Стюарт, или не
бастион, в котором держали оборону д’Артаньян и три мушкетера, или не
гладиаторская арена, на которой бьется фантастический Спартак — Кирк
Дуглас, кумир мальчишек тех лет? На этом дворе воображаемый противник
(злодеем никто не хотел быть) с трудом поднимал голову и спрашивал:
«Стрела… черная?». И слышал в ответ: «Да, черная».
…У нас был кинотеатр. Причем там с 12.00 и до 20.00 шли фильмы. В
воскресенье и в каникулы в 10.00 был еще и детский сеанс, в школах
продавали «каникулярные абонементы». Не помню точно… кажется, со
скидкой. Билет стоил 10 копеек детский; от 30 до 50 копеек взрослый,
смотря какой фильм и какой сеанс.
Был еще кинотеатр в клубе железнодорожников, но туда мальчишкам из наших
мест было опасно ходить года до 88-го, могли здорово избить. Спасали
лишь или совсем мелкий возраст (чтобы трясли с малышей деньги, не помню
такого), или идущая с тобой девчонка (железный закон).
Был районный Дом культуры, в двух кварталах от моего дома. Но лично я в нем почти не бывал до 88-го года.
Был даже зал игровых автоматов! До сих пор помню этот закуток — вход со
двора, косое крыльцо, несколько комнат (там же была какая-то артель
слабослышащих, по-моему…), и в одной из них с десяток «шкафов». «Морской
бой», «Телетир», «Ни пуха ни пера!», «Кран», «Торпедой — пли!», еще
какие-то… Игра стоила 15 копеек. Кстати, не помню, чтобы там был
какой-то ажиотаж или очереди, хотя поиграть, в общем-то, в них все
любили.
В 89-м году я в первый раз сел за компьютер — болгарский «Корвет»,
машину, по классу превосходившую большинство современных ему «западных»
компьютеров. И тогда же познакомился с компьютерными играми. Их пускали с
магнитофонных кассет — люди помнят такое, я думаю. Я поиграл три или
четыре раза в какую-то штуку — надо было расстреливать вражеские
самолетики и десантников, — а потом мне стало смертельно скучно
заниматься этой ерундой, и больше я компьютерными играми не
интересовался.
Но самое-то главное! Самое главное — были улицы и велосипеды. Были
стадион, лучший из районных стадионов области, куча небольших
спортплощадок и хоккейные коробки в каждом школьном дворе (на входе в
которые тогда не было сигнализации, видеокамер и охранников…). Была
замечательная спортшкола. Было несколько великолепных строек — настоящие
таинственные города и крепости с подземельями, башнями и мостами
(сколько там было сломано шпаг и мечей…) Речка… Ладно, она у нас была
плохонькая, но имелись пруды и плоты, а зимой — льдины. Посадки были за
околицей, а чуть подальше — настоящие леса. Здоровенная свалка лежала
сразу за железной дорогой. Наконец, были просто головы, руки и ноги.
Мальчишки моего времени
Мы пропарывали эти самые руки и ноги ржавыми железками и стеклом, мы
разбивали эти самые головы обо все подряд. Так до нас доходило, что надо
быть ловчее, быстрее и смелее — тогда не будет шишек и синяков. О
волшебной кнопке «перезагрузка» мы ничего не знали и где-то в душе
понимали, что можно убиться насовсем, но от этого все было еще
интереснее! Мы взрывали самодельные бомбы и клали в костры незаконно
добытые патроны. Мы срывались со льдин и приходили домой в сапогах,
полных холодной воды. Со стен строек мы тоже падали. А чаще прыгали,
чтобы показать, что нам пофиг эта высота. (Мне она была не пофиг, я ее
жутко боялся — и прыгал, потому что прыгал.)
Нам ничего не стоило превратить лист фанеры в танк, и этот танк ездил.
Мы подумывали о том, чтобы сделать свой планер. Хвала богам, на это не
хватило технических мощностей, иначе… иначе точно полетели бы! Мы играли
в войну по совершенно зверским правилам и ничуть не собирались от этого
мучиться комплексами вины и не спать по ночам. Мы просто-напросто
дрались по самым тупым поводам, причем чаще всего с лучшими друзьями.
Что с чужим-то делить?! Мы питались разной зеленой неспелой ерундой из
соседских садов, хотя свои сады у многих тоже были, но это же
неинтересно!
В 87-м году мы открыли для себя туризм — и именно с этого момента наши
родители, думаю, начали седеть по-настоящему… И я прошу у них прощенья и
низко им кланяюсь (всем сразу) за то, что они были мудры и терпеливы
именно там, где надо быть мудрым и терпеливым, и весьма безжалостны там,
где нужна была безжалостность; за то, что они нас любили, и за то, что
они не сюсюкали с нами.
Мы четко знали, что мы мужчины, а мужчины — это воины и исследователи.
Наши девчонки были, кстати, похожи на нас. Они не стремились «занять
гендерную роль мужского типа» — им это было не нужно. Они любили носить
красивые платья и хихикать над разной ерундой… Но за ними не заржавело
влезть в удобные старые штаны, рубашку и кеды и показать всему миру, что
«есть женщины в русских селеньях! » При этом то, что мы мужчины, а они
женщины, оставалось непоколебимой истиной и не подвергалось никакому
сомнению, потому что трава летом зеленая, а снег зимой белый…
…За день — обычный, ничем не примечательный день — мы ухитрялись
подвергнуть свою единственную жизнь смертельному, без шуток, риску
дюжиной различных, в том числе самых идиотских, способов. Родителям об
этом мы не рассказывали. Кое о чем они догадывались, кое-что узнавали
случайно. Но делиться с ними, как с друзьями, мы не могли и не хотели,
потому что ясно понимали: они нам не друзья, они — Мама с Папой, и их
надо поберечь, им за тридцать, они уже старые. Кое у кого на этот
благородный мотив накладывался не столь благородный, но тоже понятный
мотив заботы о своей единственной жопе, на которой приходится много
сидеть. Жаловаться на родителей, приди даже кому-то из нас в голову
такая вывернутая мысль, было некому и бесполезно, за что я тоже
благодарю СССР.
Школа нас ничем привлечь не могла. Если за знания я школу искренне
благодарю, то «воспитательный процесс» в ней был активным, всеобъемлющим
и… бессмысленным. Школе мы не доверяли и любые ее попытки вовлечь нас в
«общественную работу», «организованный отдых» или еще как-то повлиять
на нас вне рамок «учебного процесса» тихо игнорировали или встречали
откровенно в штыки. Мы ее терпели, потому что иначе нельзя. Но уроки
прогуливали очень часто, особенно когда на улице тепло…
Я с уважением вспоминаю некоторых учителей, охотно признаю
профессионализм почти всех остальных, мне лично безразличных или даже
неприятных, — но все взрослые, не члены семьи, которые на самом деле
оказывали на меня серьезное влияние, к школе не имели никакого
отношения: тренеры, инструкторы из клуба… Кроме того, видимо, уже тогда,
мы, мальчишки, подсознательно всеми силами отталкивали от себя
«школьно-бабское царство», которое заведомо не могло понять ни нашей
тяги к риску, ни опасных игр и экспериментов, ни увлечений, мечтаний и
стремлений мальчишки — увы… Мужчины, и только мужчины формировали наш
характер и мировоззрение. Не всегда и не везде отцы, увы, но — мужчины.
Помню, когда к нам пару раз приезжали московские мальчишки. Мы
поражались их ничем не обоснованной заносчивости, в то же время обычной
бытовой беспомощности и, чего греха таить, туповатости, смешанной с
нытьем и непривычной для тогдашнего пацана расчетливостью; они в наших
глазах походили на баб, в смысле — на худшие образцы женского пола. Не
все были такие, но большинство…
Средний же современный мальчишка, попади он в нашу тогдашнюю компанию,
просто-напросто не выжил бы как личность. Мы ценили друг в друге умение
«не выдавать своих», физическую силу и умение быть интересным…
«…Иных уж нет — а те далече…»
Судьба не пощадила нас. Раскидала, покорежила.
Сейчас я иногда спрашиваю себя: а как же Арнис? Как же тот плотный
мальчишка со смешным неисправимым акцентом, второй боксер в нашем отряде
— тот самый Арнис… капитан литовской армии А. Скалнис, который на
псковском вокзале вышиб мне зуб в ходе нашей неожиданной встречи через
много лет после того, как… Как же он? Неужели и тогда — и тогда! — он
носил в себе ненависть к «оккупантам», среди которых жил?! Что он думал,
сидя с нами у одного костра, переправляясь по канатам, которые он учил
нас вязать, через лесные речушки, деля с нами хлеб, — в самом прямом
смысле слова?! Неужели носил, как камень за пазухой, ненависть?! Ко
мне?! Но за что?! За то, что его отцу и матери все 3 года командировки
из ЛитССР в РСФСР платили чуть ли не вдвое повышенную зарплату?! За… за
что?!
Ведь получается, что так… Нет! Не так.
Тот Арнис не ненавидел нас. Он был моим другом. Он был из наших. Потом
его, наверное, обманули и заколдовали. Ведь он был смел и доверчив, как
мы все. Заколдовали и заставили убить, принести в жертву каким-то
чудовищным демонам литовского пацана Арниса, который, когда смеялся,
щурил голубые глаза и чуть откидывался назад. Который ни за что не
предал бы никого из нас, потому что детство не предают. Друзей не
бросают. Никогда. Ни за какие коврижки, помазанные «независимостью» по
рецептам из ООН.
Я тебя помню, Арнис. Я и за тебя отомщу тоже. Клянусь тебе, побратим. Клянусь.
Пока я жив, я буду мстить за всех.
За всех. Я не прощу «лисбероидам» ничьей гибели — нелепой и страшной, как нелепа и страшна была гибель Союза…
…Я — «совок». Неисправимый «совок».
СОВОК.
Совесть.
Отвага.
Верность.
Образование.
Культура.
И никак иначе! Честь имею!
Автор Олег Верещагин
|
|
|
|
